Со всей неотвратимостью вопрос о том, идти или не идти в армию, встал передо мной 15  октября 1975 г. В этот памятный день меня прямо с урока вызвали в учительскую и сунули в руку телефонную трубку, в которой я услышал незнакомый строгий голос: «Явиться в районный военкомат завра к 09.00». И дальше – гудки.

На ближайшей перемене в учительскую позвонил мой однокурсник Федя Березин. Его попытка распределиться в Я.-Бодьинскую районную газету провалилась, и он против воли поехал учительствовать в Шарканскую среднюю школу. Разговор был коротким: «Тебе из военкомата звонили? – Да. – Мне тоже. Встретимся завтра у пивной. Надо поговорить».

Единственная на весь Шаркан пивная располагалась как раз напротив входа в военкомат. Федя уже был на месте и с ходу предупредил: «Я буду требовать, чтобы забрали. Армия – два года, а отработка в школе – три. Я не выдержу. Ты как?».

Со мной было сложнее. Жена училась на 3 курсе филфака и собиралась на будущий год перейти на заочное отделение и переехать в Сосновку. Школа достраивала огромный пятистенный дом, половину которого обещала нам как молодым специалистам. Первые полтора месяца работы шли хотя и трудно (6 дней по 6 уроков в 4 десятых классах для старта оказалось многовато), но на удивление интересно. Отличный коллектив, замечательные ребятишки… Была и еще одна загвоздка – сложилось так, что в Ижевске мне и жене возвращаться было некуда, а тут перспектива жить своим домом…

После дежурного медосмотра мы с Федором предстали перед районным военкомом майором Курочкиным, восседавшим за казенным столом в обрамлении двух номенклатурных дам. Дамы, судя по всему, видали в жизни и не такое и были абсолютно безразличны и к нашим синим от холода тушкам в помятых семейных трусах, и к значимости момента.

Майор Курочкин, молча полистав наши личные дела, скучным голосом поинтересовался, какой род войск мы предпочитаем для исполнения своего священного долга. Чем заронил в мою душу, смятенную более чем прозаическими обстоятельствами, в которых сейчас прозвучит судьбоносный приговор, некоторые подозрения. И я решил до поры помолчать.

Федор, наоборот, принял вопрос за чистую монету, вскочил со стула и уже раскрыл рот, чтобы изложить комиссии свои требования… Но не тут-то было. Майор был твердо убежден, что мы явились в военкомат не говорить, а слушать. Он махнул на Федора рукой, словно отогнал муху, и отчеканил: «Ваш любимый род войск я сам знаю. Школа».

Федор осел на стул, но рта не закрыл. Майор принял эту позу за попытку возразить и вынес окончательный приговор: «У школьной доски Родине служить будете. Оба. Свободны».

Вторая встреча с армией, и опять «по касательной», произошла летом следующего года. В школу из военкомата пришло распоряжение доставить на стрельбище всех юношей-допризывников. Таковых в Сосновской средней школе, которая каждый год выпускала по 4 десятых класса, нашлось немало. Поэтому наш военрук прихватил меня сопровождать необстрелянных юнцов.

Юнцы вольно раскинулись в тени пышных дерев на краю стрельбища. Их утомила не столько пальба из единственного карабина, сколько ожидание своей очереди прицелиться и отстрелять три заветных патрона. Тащиться за мишенью и подсчитывать набранные очки майор Курочкин посчитал излишним и поставленным голосом объявлял результат очередного ворошиловского стрелка, исходя из только ему известных критериев. Военрук записывал объявленные цифры в тетрадку, а я следил за тем, чтобы никто их допризывников не попер со стрельбища стреляные гильзы. Майор предупредил, что за хоть одну пропавшую гильзу мы с военруком понесем персональную ответственность вплоть до уголовной.

Когда отстрелялся последний будущий защитник Отечества, майор Курочкин погнал-таки одного из них поменять мишень и со словами «Учитесь, щенки» по-хозяйски устроился за бруствером. Первые два выстрела он прокомментировал гордым «Есть! В яблочко!». Мишень была далеко, и мы опять были вынуждены верить воекному на слово. А вот с третьим выстрелом получился конфуз. Патрон перекосило, и затвор категорически отказался и досылать его, и извлекать.

Поелозив с непослушным карабином в позиции «стрельба лежа», майор попробовал справиться с ним из позиции «стрельба с колена». И опять неудачно. Чувствуя, что впечатление от первых двух блестящих выстрелом может быть испорчено раз и навсегда, майор встал во весь свой, прямо скажем, не гвардейский рост, опустил карабин стволом в землю и, багровея лицом, продолжил борьбу с взбесившимся затвором. В пылу которой не заметил, что мы с военруком, движимые естественным желанием помочь человеку, начавшему публично терять лицо, оказались рядом и уже тянули к нему свои дружеские руки.

Бабахнуло очень громко. Что-то ощутимо дернуло меня за штанину и обожгло голень. Майор выплюнул  изо рта классическое «..ядь» и поднял на меня стремительно белеющее лицо. Я, наоборот, опустил глаза с намерением разглядеть, что там с ногой и штанами. В штанах зияла лохматая прореха, а нога в продранном месте заметно покраснела и саднила.

Отправив допризывников в столовую отоваривать талоны на питание, мы – майор Курочкин, военрук Борис Иванович Шамаев и я - закрылись в кабинете военкома, чтобы выпить за удачные стрельбы и мое чудесное спасение от, как заявил майор, «самострела». Свое определение он объяснил так: «Ты - человек залетный, сегодня здесь, завтра там. А нам тут еще жить и работать. Попади я в тебя, все подписались бы, что это ты сам в себя пальнул. Сдуру».

И подняв свой стакан, майор Курочкин произнес: «Ну, за то, что ты женилку себе не отстрелил. А ведь мог бы». Я до сих пор не знаю, к кому относилась последняя фраза.       

Третья (и последняя) встреча с майором Курочкиным случилась ровно через 4 года. Таким же звонком меня вызвали в военкомат через год после моего двадцатисемилетие. Жена, растирая по щекам слезы, скорбно заключила: «Видимо, в Афганистане без тебя обойтись уже не могут», и пошла к соседу консультироваться, что положить в мой походный сидор.

Жалея жену и, одновременно, гордясь ролью, которую она отвела мне в решении афганского конфликта, я ехал в Шаркан в попутном грузовике, а перед глазами вставали картинки, почерпнутые из телепрограммы  «Время»: скалы по обе стороны горной дороги, пылающий БТР и я, раненый, лежу за его колесом и перезаряжаю свой верный АК-47, чтобы принять последний бой.

Майор Курочкин был строг и краток: «Дуй за водкой». Я дунул, по дороге уточнив у дежурного прапора, сколько брать. «Бери две. Майор больше одной не пьет. И меньше тоже».

По первому полустакану мы выпили молча. Военком тут же налил по второму, выпил, мощно выдохнул и сказал: «Ну ты и сука». После чего одной рукой сунул мне военный билет, другой – словно подслушал наш с прапором диалог - прибрал со стола вторую поллитру и скомандовал: «Пошел на хер». 

Я пошел к прапору. Он-то и разъяснил диспозицию. Оказывается, билет мне, как перешедшему в непризывной возраст, должны были выдать еще год назад. Но мое личное дело куда-то запропастилось (потом его нашли в щели между стеной и огромным сундуком с документами). Республиканский военком метал громы и молнии – ни призывника, ни документов – и грозил майору Курочкину всеми мыслимыми карами.

Прапор даже принес и показал эту тощую папку, в левом верхнем углу которой наискосок красной тушью чье-то каллиграфическое перо вывело: «В соответствии с Постановлением Верховного Совета СССР номер такой-то от, кажется, 1962 года, освобожден от призыва в Советскую армию как сельский учитель».

Осенью я вставал на воинский учет в Октябрьском районном военкомате г. Ижевска. Девушка, полистав мой военный билет, удивленно спросила: «А что это за специальность у вас такая - «рядовой, не обученный»? Я такой еще не встречала». Я интимно склонился к окошку: «Это очень секретная специальность. Нас даже в Афган не посылали».