Александр Поскребышев

В фортепианном абонементе Steinway&Friends Удмуртская государственная филармония представила Евгения Михайлова. Уроженец Ижевска «запрограммировал» в свой концерт барочную музыку от Куперена, «импрессии» от Равеля, вариации от Рахманинова, сюиту на музыку из балета «Щелкунчик» Чайковского и Сонату № 7 Прокофьева. Специально начитавшись писем Сергея Прокофьева, обозреватель «ДЕНЬ.org» в интервью с известным российским пианистом хотел говорить «только о Седьмой сонате и ее авторе», но диалог невольно «притянул» к себе Бетховена, Листа, Вагнера, Скрябина и Шумана.

В путешествии по четырем векам

В своих музыкальных интересах Евгений Михайлов «путешествует» почти по четырем столетиям — от барокко до современных диссонирующих гармоний.

— Наверное, у меня наступил тот возраст, когда хочется расширять свои музыкальные границы, временные и стилевые рамки, и это мне очень нравится! — пианист рассказал о широком диапазоне своих обращений к композиторам. — В этом отношении я счастливый человек, потому что имею возможность самостоятельно составлять свои программы.

По словам Евгения Михайлова, к музыке Куперена он обратился через Равеля — одного из своих любимых авторов. Куперена можно было назвать «национальным учителем» Равеля, и сюитой «Гробница Куперена» импрессионист сделал приношение барочному мастеру.

— Во французском языке слово «гробница» имеет еще одно значение: «сборник, посвященный учителю либо другу». Как раз у Равеля в «купереновскую» сюиту включены шесть пьес, посвященных друзьям композитора, погибшим в Первой мировой войне, — музыкант пересказал смысловой сюжет программы. — От этой сюиты мне оставалось сделать всего «один шаг» до Седьмой сонаты Прокофьева, позже вошедшей в «военную триаду», идеи которой были навеяны страшными событиями Великой Отечественной войны.

Цветок среди пропасти и темных сил

Седьмую прокофьевскую сонату брали в свой репертуар величайшие пианисты. Первым ее исполнителем в январе 1943 года стал Святослав Рихтер, а затем к этому «полотну» обращались Владимир Горовиц, Глен Гульд, Марта Аргерих, Григорий Соколов и др.

— Вы слушали, как они играли эту сонату?

— В последнее время обстоятельства складываются так, что я слушаю всё меньше и всё больше смотрю в ноты, потому что все пожелания от автора исполнителю уже заложены там. А всё, что привнесено извне, — это всего лишь субъективное мнение. Мне достаточно того, что мне сообщается напрямую в тексте, — искренне, без кокетства ответил пианист.

— Рихтер слышал в финале Седьмой «наступательный бег, полный воли к победе. Он крепнет в борьбе, разрастаясь в гигантскую силу, утверждающую жизнь». Вы разделяете эту версию?

— Откровенно сказать, я категорически с ней не согласен. Мне кажется, в финале этой очень мрачной по духу Сонаты темные силы побеждают. Так же, кстати, как и в Четырнадцатой («Лунной». — Прим. авт.) сонате Бетховена. О второй части бетховенской Сонаты № 14 Лист говорил, что это «цветок между двух пропастей». Эти слова очень точно подходят к Сонате Прокофьева, написанной в жестких ритмах токкаты.

Эпатаж от туфель до оценок

Известно, что за написание «военной триады» Прокофьев взялся после прочтения книги Ромена Роллана о Бетховена. Вполне возможно, что композитор к тому моменту радикально пересмотрел собственные юниорские убеждения.

В молодости Прокофьев категорично укорял пианистов, что они «лучше сначала выучат все сонаты Бетховена», нежели возьмутся разобраться в новой вещи — из-за лени, а еще больше из-за страха перед вкусами толпы. «И чем сложнее новая вещь, тем дальше ее обходят наши благонравные пианисты, тем ближе они жмутся к проторенным дорожкам…» — говорил он.

А как хлестко Прокофьев «бил» Николая Метнера?! Величая сначала его «колоссальным талантом самой дорогой марки», очень быстро композитор называл сочинения коллеги-современника «тематическим и гармоническим убожеством».

— Как вы думаете, почему Прокофьев настолько амплитудно шарахается в своих оценках? При том, что на каждом «полюсе» своих мнений он то излишне ласков, то уничтожающе жесток?

— На мой взгляд, Прокофьев в какой-то степени повторил судьбу Рихарда Вагнера, — Евгений Михайлов нашел интригующую аналогию. — Здесь можно вспомнить пушкинские строки о том, что «гений и злодейство несовместны». Но у Вагнера его «шараханья» проявляются еще ярче. Возьмите его страшнейший антисемитизм, и не зря нацисты ставили личность этого композитора в пример. Тем не менее Вагнер остается одним из величайших и глубоких композиторов-романтиков. Что касается Прокофьева, то он отличался сложным характером. Причем не столько для окружающих, как для близких людей. Прокофьев любил яркость и эпатаж во всем, начиная от ботинок и заканчивая высказываниями. Вместе с тем творчески Прокофьев оставался немногим из тех композиторов, которые почти не претерпели изменений в своем стиле. Разумеется, он менялся, но по существу стиль его остался целостным. Это не Скрябин, чей творческий стиль «прошел путь» от раннего Шопена, трансформировавшись в сочинение суперсовременной музыки, «непонятной» до сих пор…

Отношения измененных тональностей

«Погружая» в одну программу музыку Прокофьева и Рахманинова, можно было подразумевать, что Евгений Михайлов как будто «примиряет» двух современников, отношения которых отличала высокомерная снисходительность друг к другу.

— Не задумывался над этим, — усмехнулся пианист. — Отношения Рахманинова и Скрябина были еще сложней. Тем не менее со временем «тональности» во взаимоотношениях очень часто меняются и любая талантливо написанная музыка может сосуществовать рядом. Как-то по приглашению родственника Рахманинова я оказался в Сенаре — имении композитора в Швейцарии, где мне показали толстенные программы еще не опубликованных рахманиновских сольных концертов и выступлений с симфоническими оркестрами в США. И можете себе представить, что в каждом сольном концерте за океаном Рахманинов играл музыку Скрябина! Разве это не говорит о том, что талантливый и гениальный человек всегда способен оценить талант и гений своего коллеги, даже если между ними однажды «пробежала черная кошка».

Прыжок в пространство «чистой» музыки

Включенная в концерт Евгения Михайлова сюита на музыку из «Щелкунчика» (в транскрипции Михаила Плетнева) позволила вспомнить давнюю полемику о том, что Чайковский написал не три, а всего два балета — «Лебединое озеро» и «Спящая красавица».

— А «Щелкунчик» — это не балет! Это симфонический «материал», в котором танец используется в качестве прикладного дополнения, — утверждали сторонники «двухбалетного» взгляда на творчество Петра Ильича.

— Не вижу поводов согласиться с этим утверждением, — деликатно, но убедительно оппонировал маэстро Михайлов. — Если рассуждать подобным образом, то любую гениальную музыку можно назвать самодостаточной, а всё, что ее сопровождает, — голос в опере и танец в балете — имеет прикладной характер. Однако посмотрите, какой драматизм и масштаб музыке Бизе добавляют слова! При всей гениальности Щедрина, написавшего «Кармен-сюиту», она не умаляет значение самой оперы. Это два самостоятельных сочинения, существующих на равных правах. Всё ведь зависит от таланта композитора, сумевшего возвыситься над прикладной спецификой жанра, выйти за его рубежи в пространство «чистой» музыки и стиля. Безусловно, в «Щелкунчике» и в «Спящей красавице» Чайковскому удалось сделать это. Благодаря гению Чайковского его балеты с изумительной музыкой переросли жанровые рамки.

Удивительный «набор» — глубина, нерв и полетность

Несколько лет назад Евгений Михайлов с большим ажиотажем у меломанов представил в Европе цикл программ из сочинений Роберта Шумана.

— Скажу, наверное, странную вещь, но к музыке Шумана я пришел едва ли не опосредованно, — признался пианист. — Мне всегда было очень интересно удивительное сочетание глубины, импульсивности, нерва и полетности, находящейся на грани обыденного и сумасшедшего, которое я слышал в музыке Скрябина. И однажды мне показалось, что одним из провозвестников этого удивительного музыкального «набора» у Скрябина был именно Шуман. Не исключаю, что это было бессознательно, — все-таки Скрябин, как и немецкий композитор, тоже находился в «пограничном состоянии» сознания. А может быть, это было его сознательным выбором. «Родство» Скрябина и Шумана помогло мне сначала в привязанности к музыке. А потом это чувство переросло и укрепилось в любовь к шумановской музыке.

— Задам лапидарный вопрос: какое произведение вы поставите первым из «вашего Шумана»? Не Вторую ли его Сонату?

— Будете смеяться, но Вторую сонату, как и две другие у Шумана, я не играл. Пока проскочил мимо них, но зато сыграл много другой музыки. Сонаты Шумана зреют у меня, и обращение к ним, надеюсь, дело не очень далекого будущего. В музыкальном сообществе давно идут споры о том, для чего написано больше хорошей музыки — для фортепиано или для симфонического оркестра?

— Если вы спрашиваете меня, то, на мой слух, для фортепиано… В пропорции 60 на 40.

— Вот и я, пожалуй, соглашусь с вами. Это означает, что не хватит никакой жизни для того, чтобы сыграть даже самые лучшие, самые глубокие и самые интересные произведения…